На старом уральском заводе. Художник Б, В. Иогансон.

Первая листовка. Художник Ф. Я. Голубков.

к нему с просьбой выпустить и для них листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас Союз забыл?» Требова­лись и листовки общего характера, прежде всего первомайские. Товарищи на воле жалели, что их не может писать Владимир Ильич. И ему самому хотелось писать их. Кроме того, у него уже были намечены темы для бро­шюр... И вот он стал пробовать пи­сать в тюрьме и нелегальные вещи. Передавать их шифром, было, конеч­но, невозможно. Надо было применить способ незаметного, проявляемого уже на воле письма. И, вспомнив одну детскую игру, Владимир Ильич стал писать молоком между строк книги, что должно было проявлять нагрева­нием на лампе. Он изготовлял себе для этого крошечные чернильницы из чер­ного хлеба с тем, чтобы можно было проглотить их, если послышится шо­рох у двери, подглядывание в волчок. И он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что пришлось проглотить целых шесть чернильниц. Помню, что Ильич в те годы перед тюрьмой и после нее любил гово­рить: «Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить». И в тюрьме он со свойственной ему на­ходчивостью упражнялся в этом. Он писал из тюрьмы листовки, написал брошюру «О стачках»... Затем написал программу партии и довольно под­робную «объяснительную записку» к ней, которую переписывала частью я, после ареста Надежды Константинов­ны... (Н. К. Крупская была аресто­вана в августе 1896 года.—Ред.) Кроме работы ко мне по наследству от Надеж­ды Константиновны перешло конспи­ративное хранилище нелегальщины — маленький круглый столик, который, по мысли Ильича, был устроен ему одним товарищем — столяром. Нижняя точеная пуговка.... толстой един­ственной ножки стола отвинчивалась; и в выдолбленное углубление можно было вложить порядочный сверток. Туда к ночи запрятывала я и перепи­санную часть работы, а подлинник — прогретые на лампе странички — тща­тельно уничтожала. Столик этот ока­зал немаловажные услуги: на обы­сках как у Владимира Ильича, так и у Надежды Константиновны он не был открыт... Вид его не внушал подозрений...

Сначала Владимир Ильич тщатель­но уничтожал черновики листовок и других нелегальных сочинений после переписки их молоком, а затем, поль­зуясь репутацией научно работаю­щего человека, стал оставлять их в листах статистических и иных выпи­сок, нанизанных его бисерным по­черком... И вот, раз на свидании он рассказывал мне со свойственным ему юмором, как на очередном обыске в его камере жандармский офицер, перелистав немного изрядную кучу сложенных в углу книг, таблиц и выписок, отделался шуткой: «Слиш­ком жарко сегодня, чтобы статисти­кой заниматься». Брат говорил мне тогда, что он особенно и не беспо­коился: «Не найти бы в такой куче», а потом добавил с хохотом: «Я в луч­шем положении, чем другие граждане Российской империи,— меня взять не могут». Он-то смеялся, но я, конечно, беспокоилась, просила его быть осто­рожнее и указывала, что если взять его не могут, то наказание, конечно, сильно увеличат, если он попадется; что могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.

И поэтому я всегда с тревогой ждала возвращения от него книги с химическим писанием. С особенной нервностью дожидалась я воз­вращения одной книги,—помнится, с объяснительной запиской к прог­рамме, которая, я знала, вся сплошь была исписана между строк молоком. Я боялась, чтобы при осмотре ее тю­ремной администрацией не обнаружи­лось что-нибудь подозрительное, что­бы при долгой задержке буквы не выступили... И, как нарочно, в срок книги мне не были выданы. Все ос­тальные родственники заключенных получили в четверг книги, сданные в тот же день, а мне надзиратель ска­зал кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я только что вышла, брат заявил, что вернул книги. Эта в первый раз случившаяся задержка заставила меня предполо­жить, что Ильич попался; особенно мрачной показалась и всегда мрачная физиономия надзирателя, выдавав­шего книги. Конечно, настаивать было нельзя, и я провела мучительные сутки до следующего дня, когда книги, в их числе книга с програм­мой, были вручены мне...

Все мы — родственники заключен­ных — не знали, какого приговора ждать... Мы очень боялись долгого тюремного сидения, которого не вы­несли бы многие, которое во всяком случае сильно подорвало бы здоровье брата. Уже и так к году сидения Запорожец заболел сильным нервным расстройством, оказавшимся затем не­излечимой душевной болезнью; Ва­неев худел и кашлял (умер в ссылке; через год после освобождения, от ту­беркулеза); Кржижановский и осталь­ные тоже более или менее нервничали.

Поэтому приговор к ссылке на 3 года в Восточную Сибирь был встре­чен всеми прямо-таки с облегче­нием. Он был объявлен в феврале 1897 года...»