На старом уральском заводе. Художник
Б, В. Иогансон.
Первая листовка. Художник Ф. Я.
Голубков.
к нему с просьбой
выпустить и для них листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас Союз забыл?»
Требовались и листовки общего характера, прежде всего первомайские. Товарищи
на воле жалели, что их не может писать Владимир Ильич. И ему самому хотелось
писать их. Кроме того, у него уже были намечены темы для брошюр... И вот он
стал пробовать писать в тюрьме и нелегальные вещи. Передавать их шифром, было,
конечно, невозможно. Надо было применить способ незаметного, проявляемого уже
на воле письма. И, вспомнив одну детскую игру, Владимир Ильич стал писать
молоком между строк книги, что должно было проявлять нагреванием на лампе. Он
изготовлял себе для этого крошечные чернильницы из черного хлеба с тем, чтобы
можно было проглотить их, если послышится шорох у двери, подглядывание в
волчок. И он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что
пришлось проглотить целых шесть чернильниц. Помню, что Ильич в те годы перед
тюрьмой и после нее любил говорить: «Нет такой хитрости, которой нельзя было
бы перехитрить». И в тюрьме он со свойственной ему находчивостью упражнялся в
этом. Он писал из тюрьмы листовки, написал брошюру «О стачках»... Затем написал
программу партии и довольно подробную «объяснительную записку» к ней, которую
переписывала частью я, после ареста Надежды Константиновны... (Н. К. Крупская
была арестована в августе 1896 года.—Ред.)
Кроме работы ко мне по наследству от Надежды Константиновны перешло конспиративное
хранилище нелегальщины — маленький круглый столик, который, по мысли Ильича,
был устроен ему одним товарищем — столяром. Нижняя точеная пуговка.... толстой
единственной ножки стола отвинчивалась; и в выдолбленное углубление можно было
вложить порядочный сверток. Туда к ночи запрятывала я и переписанную часть
работы, а подлинник — прогретые на лампе странички — тщательно уничтожала. Столик
этот оказал немаловажные услуги: на обысках как у Владимира Ильича, так и у Надежды Константиновны он не был
открыт... Вид его не внушал подозрений...
Сначала Владимир
Ильич тщательно уничтожал черновики листовок и других нелегальных сочинений после
переписки их молоком, а затем, пользуясь репутацией научно работающего
человека, стал оставлять их в листах статистических и иных выписок, нанизанных
его бисерным почерком... И вот, раз на свидании он рассказывал мне со
свойственным ему юмором, как на очередном обыске в его камере жандармский
офицер, перелистав немного изрядную кучу сложенных в углу книг, таблиц и
выписок, отделался шуткой: «Слишком жарко сегодня, чтобы статистикой
заниматься». Брат говорил мне тогда, что он особенно и не беспокоился: «Не
найти бы в такой куче», а потом добавил с хохотом: «Я в лучшем положении, чем
другие граждане Российской империи,— меня взять не могут». Он-то смеялся, но я,
конечно, беспокоилась, просила его быть осторожнее и указывала, что если взять
его не могут, то наказание, конечно, сильно увеличат, если он попадется; что
могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.
И поэтому я всегда
с тревогой ждала возвращения от него книги с химическим писанием. С особенной
нервностью дожидалась я возвращения одной книги,—помнится, с объяснительной
запиской к программе, которая, я знала, вся сплошь была исписана между строк
молоком. Я боялась, чтобы при осмотре ее тюремной администрацией не обнаружилось
что-нибудь подозрительное, чтобы при долгой задержке буквы не выступили... И,
как нарочно, в срок книги мне не были выданы. Все остальные родственники
заключенных получили в четверг книги, сданные в тот же день, а мне надзиратель
сказал кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я только что
вышла, брат заявил, что вернул книги. Эта в первый раз случившаяся задержка
заставила меня предположить, что Ильич попался; особенно мрачной показалась и
всегда мрачная физиономия надзирателя, выдававшего книги. Конечно, настаивать
было нельзя, и я провела мучительные сутки до следующего дня, когда книги, в их
числе книга с программой, были вручены мне...
Все мы —
родственники заключенных — не знали, какого приговора ждать... Мы очень
боялись долгого тюремного сидения, которого не вынесли бы многие, которое во
всяком случае сильно подорвало бы здоровье брата. Уже и так к году сидения
Запорожец заболел сильным нервным расстройством, оказавшимся затем неизлечимой
душевной болезнью; Ванеев худел и кашлял (умер в ссылке; через год после
освобождения, от туберкулеза); Кржижановский и остальные тоже более или менее
нервничали.
Поэтому приговор к
ссылке на 3 года в Восточную Сибирь был встречен всеми прямо-таки с облегчением.
Он был объявлен в феврале 1897 года...»
Детская энциклопедия. Том 8. Из истории человеческого общества. Страница 513.
Кончался 1899 год. Россия вступала в новый, XX век. По-прежнему в ней царствовала феодально-крепостническая династия
Романовых. Но в стране зрели могучие силы, способные смести царское
самодержавие. Революционная буря неотвратимо приближалась.
В далеком сибирском селе Шушенском отбывал ссылку
Владимир Ильич Ленин. Долгими зимними вечерами он напряженно обдумывал план
создания марксистской партии рабочего класса, способной поднять народ на
революцию,
стать во главе ее. Без такой партии немыслимо было
освобождение трудящихся от рабства. «Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская
крепость,— писал В. И. Ленин,— из которой осыпают нас тучи ядер и пуль,
уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все
силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских
революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого
и честного».
С чего начать организацию такой партии? С создания
общерусской политической газеты, отвечал Владимир Ильич. Такая газета станет